Очерк жизни Шелли

      Хотя Шелли писал повествовательные поэмы и написал большую трагедию, - в основе своей его гений был чисто лирический. И его поэзия больше говорит читателю, знакомому с его личностью и событиями его жизни, чем тому, кто знает только его поэмы так, как если бы они ниспали с неба, от какого-нибудь незримого певца. Ни один поэт не воспевал так непосредственно свои чувства - свои радости, свои печали, свои желания, свою тоску. И то, что он написал, приобретает более глубокое значение, когда мы знаем источник творчества и сопровождавшие его обстоятельства. Притом же, поэзия Шелли принадлежит к особенной эпохе в истории мира - к революционной эпохе, - и то, что можно назвать оплотом учения, составляющим духовную основу его фантастических грез, можно понять, только если рассматривать его произведения в связи с эпохой, порождением которой они являются. "Прекрасный и нереальный ангел, тщетно бьющийся своими лучезарными крыльями в пустоте" - так выражает свой взгляд на Шелли Мэттью Арнольд, несколько изменяя слова Жубера о Платоне ("Платон теряется в пустоте; но видно, как играют его крылья, слышен их шорох", - слова, приводимые Мэттью Арнольдом в его статье о Жубере.). Красота этой фразы не должна заставлять нас забывать об ее удаленности от истины. Шелли не был ангелом небесной или дьявольской расы; он был глубоко человечен в своих страстях, своих ошибках, своих недостатках и своих достоинствах. И не в пустоте он жил и вращался; он принадлежал в высокой степени к революционному движению своих дней и, если рассматривать его отдельно от учения этого геометра революции, которого он признавал своим учителем - Вильяма Годвина, - произведения Шелли становятся понятны лишь наполовину.

      Перси Биши Шелли родился 4 августа 1792 года, в Фильд-Плэсе, близ Хоршама, в Суссексе. Его семья была старинная и уважаемая; но ни один из предков поэта не проявлял никогда признаков литературного гения. Его дед, Биши Шелли, получивший баронетство в 1806 году, скопил большое состояние, был женат на двух богатых наследницах, поссорился со своими детьми и жил в то время довольно скряжнически, в коттедже, в Хоршаме, тревожимый подагрой и недугами своего возраста. Тимоти Шелли, отец поэта, был деревенский джентльмен - тупой, напыщенный, раздражительный, но не злой в душе. В Палате общин он неизменно подавал голос за партию вигов и был вполне обеспечен от всякой возможности отклонения от общественных условностей, благодаря своей счастливой недоступности для идей. Его жена Элизабет, дочь Чарлза Пилфолда из Эффингэма, Серри, была красива и умна, когда разум ее не бывал затемнен вспыльчивостью. К литературе она была равнодушна, но хорошо писала письма.

      Перси, старший ребенок, унаследовал от матери красоту. У него была тонкая фигура, нежное лицо с легким румянцем, лучистые голубые глаза и вьющиеся от природы волосы, переходившие из золотистого в роскошный каштановый цвет. Нравом он был кроток, хотя легко возбуждался, отличался редкой чувствительностью, был склонен предаваться воображением какой-нибудь фантастической сказке или видению; он был не лишен, однако, известной причудливой веселости и приходил в восторг от странностей и необычайностей. От соседнего деревенского священника он приобрел некоторые познания в латинском языке, а когда ему минуло десять лет, его отправили в Айльворсз, в Sion House Academy, где д-р Гринлоу обучал пятьдесят-шестьдесят мальчиков, большею частью из среднего класса; там учился, между прочим, двоюродный брат Шелли, Томас Медвин. Грубая тирания старших мальчиков, смотревших на новичка как на чудака и нелюдима, потому что он был впечатлителен и робок, иногда доводила его до настоящих взрывов ярости. Но, по словам его школьного товарища Ренни, "когда с ним обращались ласково, он был чрезвычайно приветлив, благороден, великодушен и щедр". Здесь Шелли сделал некоторые успехи в классических знаниях. Его чувство чудесного, в умственной области, было сильно возбуждено научными чтениями. А сердце его пробудилось к новой изысканной радости, - он проникся романтической привязанностью к мальчику-сверстнику, которого он описывает как существо отменно-благородное, кроткое и прекрасное.

      В 1804 году он перешел из Sion House Academy в Итон, где заведующим лицом являлся в то время д-р Гудолль, хороший ученый и добрый человек, но, быть может, слишком слабо державший бразды правления. Наставник Шелли, у которого он жил, Джорж Бесзелль, к несчастью, был самый тупой человек в Итоне; у него были все же некоторые достоинства: он был добродушен и доброжелателен. В Итоне, так же как и в Сион-Хауз, Шелли стоял в стороне от толпы своих товарищей. Дух его возмущался против системы подчиненности младших учеников старшим; он не принимал участия в школьных играх; он занимался изучениями, в которых его юные сверстники не желали нисколько следовать за ним. Все, по-видимому, указывало на "сумасшедшего Шелли", как на необходимую и достойную жертву, над которой остальные школьники могли упражнять свои животные свойства.

      "Я видел его, - писал один из его товарищей по школе, - окруженным со всех сторон, с гиканьем и свистом его дразнили как бешенного быка". Если его мучители желали довести свою жертву до припадков бешенства, им часто удавалось достигнуть этой желанной цели. Но и здесь, так же как и в первой школе, он приобрел расположение нескольких товарищей, которые описывают его как благородное и чистосердечное существо, с удивительно-нежной душой, обладавшее большим нравственным мужеством и не боявшееся ничего, кроме низости и лжи. Никого из друзей не любил он так, как старого д-ра Линда из Виндзора; это был человек оригинального характера и образа мыслей, необычайно ласковый в обхождении. Шелли дал идеализированные портреты этого друга своего детства в Зонорасе, в Царевиче Атаназе, и в старом отшельнике, в Возмущении Ислама.

      Интерес Шелли к тому, что можно назвать романтической стороной современной науки, возрос в течение лет, проведенных в Итоне. Он читал классиков, восхищался красотой их поэзии и с глубоким интересом относился к философским воззрениям некоторых писателей - между ними были Лукреций и Плиний, - но он не выказывал большой склонности к кропотливой точности изучения. Главными властителями его ума были те мыслители XVIII века, которые, казалось, соединили в известной гармонии разрушительный или скептический критицизм века и те беспредельные надежды на будущее, что поднимаются, как призраки, из развалин прошлого. Он был слишком юн, чтобы извлекать уроки из опыта, которые давались событиями Французской революции, по мере того как они развивались изо дня в день. С благоговением и восторгом он воспринял доктрину просвещения из политической справедливости Годвина. Вместе с Кондорсэ он предвидел мечтой бесконечное развитие человеческого рода. Его грезы были светлые, благородные юношеские грезы; и в самом деле, они были не совсем безосновательны. Многое из того, что стало действительностью в XIX столетии, выросло из видений и мечтаний революционного времени; многое, быть может, еще осуществится.

      Два момента из отрочества Шелли, памятные в истории развития его духа, нашли отголосок в его стихах: во-первых, когда он поборол в себе чувства злобы и мести, возбужденные преследованиями и тиранией школы, и поклялся, что сам он будет справедливым, добрым, мудрым и свободным; во-вторых, когда его воображение, освобожденное от порывов грубого фантастического ужаса, обратило все свои силы на стремление к духовной красоте. Воспоминание о первом моменте можно найти в посвящении к Возмущению Ислама; память о втором - в Гимне Духовной Красоте. Оба эти высокие вдохновенные решения возникли в весеннее время, когда пробуждающаяся жизнь природы как бы поднимает жизненные силы духа.

      Раньше, чем Шелли оставил Итон, он был уже писателем. Роман Застроцци, напечатанный в апреле 1810 года, был написан им - по крайней мере, большая часть его - годом раньше. Этот и следующий его роман, Св. Ирвайн, или Розенкрейцер, появившийся до окончания того же года, неописуемо, хотя отчасти постижимо, нелепы в своих беспорядочных стремлениях к возвышенному, в своих вымученных ужасах, в своих ложных страстях, в своих сентиментальных не-приемлемостях. Автор, еще мальчик, отдался своим необузданным воображением современному романтическому движению, представленному в худших своих образцах. Точно таким же образом он отдал свой разум в рабство, вообразившее себя свободой, революционным теоретикам и мечтателям. Детские романы Шелли перестают быть невыносимо плохими, если мы ознакомимся с некоторыми романами того времени, издававшимися фирмой Minerva Press; мы увидим тогда, что он был не создатель, а ученик того фантастически нелепого, что ввели в моду мистрис Радклифф и Дж. Льюис и что как раз в это время осмеивалось в Northanger Abbey, самой ранней повести наиболее изящного из наших юмористов, бытописателя семейной жизни. В 1810 году Медвином и Шелли сообща была написана поэма в семи песнях на сюжет Вечного Жида. Четыре песни появились после смерти Шелли, но неизвестно, содержат ли они более чем несколько строк самого Шелли. Небольшая книжка стихов, под заглавием Оригинальные стихотворения Виктора и Казиры, произведение Шелли и еще кого-то, появилась в свете в сентябре 1810 года; но она была поспешно изъята из обращения издателем, когда он открыл, что одно из стихотворений было просто выпиской из страниц Льюиса. Неизвестно, существует ли еще хоть один экземпляр Оригинальных стихотворений, и вряд ли приходится сожалеть об исчезновении этих стихов.

      Существует предположение, что сотрудником Шелли, взявшим на себя женское имя "Казиры", была его двоюродная сестра Гарриэт Гров, красивая девушка одних лет с ним. Он любил ее со всем пылом первой страсти и охотно сделал бы ее товарищем своих общественных, политических и религиозных верований и безверии. Но тон их переписки испугал родных Гарриэт, и вскоре у них оказалась в виду другая партия для нее. Шелли страдал очень или воображал, что очень страдает, он горячо ораторствовал против ханжества и решил отныне объявить войну против этого губителя человеческого счастья.

      Шелли был внесен в списки студентов в University College в Оксфорде, в апреле 1810 года, и переехал туда на жительство. В своем товарище-студенте, Томасе Джефферсоне Хогге, сыне джентльмена из северных провинций и тори по политическим убеждениям, он нашел себе самого близкого союзника. Хогг обладал выдающимися умственными способностями и искренней любовью к литературе. Направление его ума и характера отличалось от ума и характера Шелли настолько, как только возможно себе представить: проницательный, резкий, саркастический ум, не лишенный, впрочем, юного благородства, он был глубоко заинтересован наблюдениями над этим странным и очаровательным явлением, каким был идеалист Шелли среди оксфордской молодежи того времени. Каждый, кто знает хоть что-нибудь о жизни Шелли, знаком с замечательными изображениями Шелли в Оксфорде, в живописаниях Хогга. Каждый побывал запросто, вместе с Хоггом, в комнатах колледжа, странно смущаемый видом электрических и химических аппаратов; слушал пылкие речи молодого энтузиаста о тайнах природы и еще более глубоких тайнах духа; видел его за любимым занятием бросания камешков в воду и пускания бумажных корабликов по реке или по пруду; ходил по окрестностям с обоими друзьями, совершавшими веселые зимние прогулки, и разделял с ними их скромный ужин, по их возвращении домой; бывал свидетелем нежной доброты "божественного поэта" к тем, кто нуждался в поддержке сердца или руки его, а также и его внезапных взрывов негодования против притеснителя и дурно поступающего; смеялся вместе с повествователем над странными прихотями и фантазиями бессмертного ребенка.

      "Преданность, почитание, благоговение, которыми он пламенел по отношению ко всем учителям мысли", - говорит Хогг, - невозможно описать". Биограф говорит о чистоте и "святости" жизни Шелли, о "кроткой вдумчивости" его сердца и о "чудесной мягкости и благородстве" его характера. Но наряду с поклонением этим самостоятельно избранным учителям своего ума, наряду с этой чудесной мягкостью характера Шелли испытывал презрение к тому, что унаследовано, к тому, в чем предание; его духовное дерзновение не было обуздано надлежащим сознанием трудностей, облекающих великие задачи человеческой мысли. Его путеводителями были светочи, освещавшие XVIII столетие. Если бы он овладел Кантом так же, как Гольбахом, если бы он подчинил свой разум Борку, как он подчинил его Годвину, он, быть может, не возрос бы и не расцвел бы так скоро, но корни его проникли бы глубже и крепче охватили бы землю. Трудно, однако, вообразить себе Шелли иным, чем он был на самом деле. И очень возможно, что логическая гимнастика его изучения мыслителей XVIII века, в особенности французских, до некоторой степени спасла его от опасностей, которыми угрожала его чрезмерная склонность к призрачному. "Не будь этого резкого сметания прочь духовной паутины, - пишет Солт, - его гений, всегда склонявшийся к мистицизму и метафизическим утонченностям, заблудился бы в лабиринте грез и фантазий и, таким образом, растратил бы свой запас морального энтузиазма".

      Пребыванию Шелли в Университетском колледже скоро пришел конец. В феврале 1811 года, из провинциальной типографии в Ворсзинге, в Суссексе, вышел маленький памфлет, озаглавленный - Необходимость Атеизма. Имени автора не было, но в Оксфорде, где был выставлен на продажу этот памфлет, было известно, что это - произведение Шелли. При допросе его наставником колледжа Шелли отказался отвечать на вопросы, которые ему предлагались. Те же самые вопросы были поставлены Хоггу, который добровольно выступил на сцену, чтобы объясниться с властями. Он также отказался отвечать. И 25 марта и тот и другой юноши были изгнаны из Университетского колледжа за упорство в отказе отвечать на вопросы и за нежелание отречься от этого сочинения.

      "Я был когда-то пламенным атеистом, - писал Шелли несколько недель спустя. - Но никогда я не был христианином!" Его атеизм был скорее отрицанием Творца, чем отрицанием живого духа вселенной. Христианином, в теологическом смысле этого слова, он никогда не сделался; но, несомненно, позднее, он глубоко чтил личность Иисуса. И его воинствующий пыл против исторического развития христианства несколько померк, когда он ближе познакомился с литературой и искусством средневековой Италии. Вера его последних лет имела в себе нечто из идеализма Платона и Беркли и нечто также из философской системы Спинозы.

      Нужно сказать несколько слов о Посмертных отрывках из сочинений Маргарет Никольсон, которые появились во время пребывания Шелли на первом курсе в Университетском колледже. Эти поэмы, написанные с серьезным намерением, но носившие на себе печать незрелости, были изданы под прикрытием шутки. Быть может, они были переделаны, при содействии Хогга, с целью комического эффекта. Маргарет Никольсон, сумасшедшая прачка, покушалась на жизнь короля и попала в Бэдлам. Было решено, что она будет автором стихов и что это издание будет посмертным, под редакцией воображаемого племянника, Джона Фиц Виктора. Памфлет был издан в формате in-quarto. Мистификация эта, быть может, веселила автора, но мы легко можем поверить словам издателя, что это было мертворожденное произведение.

      Покинув Оксфорд, два друга оставались некоторое время вместе, в меблированных комнатах в Лондоне. М-р Тимоти Шелли отказался принять своего сына в Филъд-Плэсе, пока он не порвет всякие сношения с Хоггом и не подчинится назначенным для него воспитателям и гувернерам. Шелли отказался принять подобные условия и остался изгнанником, лишенным своего дома, с горьким чувством, что он был несправедливо караем за духовные убеждения, за которые он морально не мог быть ответствен. После отъезда Хогга к друзьям Шелли остался один в своей лондонской квартире. Младшие сестры его учились в школе в Клэфэме, и через них он уже был знаком с их подругой, Гарриэт Вестбрук. Это была хорошенькая шестнадцатилетняя школьница, свежая и румяная, с приятным характером, ясной улыбкой и хорошими манерами, дочь удалившегося от дел содержателя кофейной в Лондоне. Ее руководительница и наставница, старшая мисс Вестбрук, девица тридцатилетнего возраста, выказывала самый нежный интерес к молодому безбожнику, который вместе с тем был и баронет, в будущем, с большим состоянием, закрепленным за этим титулом. Она писала ему, приходила к нему с Гарриэт, водила его в церковь, читала под его руководством еретические книги. Когда летом Шелли поехал гостить к своему кузену м-ру Грову, в Квам-Илан в Рэдноршире, Вестбруки были также в Уэльсе, и встречи продолжались непрерывно между Шелли и сестрами. По возвращении Вестбруков в Лондон начали приходить тревожные письма от Гарриэт. Ее преследовали дома; ее хотели принудить вернуться в школу, где она чувствовала себя несчастной. Сопротивляться ли ей воле отца? И будет ли дурно с ее стороны покончить свою жизнь? Пришло еще письмо, где она умоляла Шелли о защите. Она готова бежать с ним, если он только захочет. Шелли поспешил в Лондон, но перед отъездом из Уэльса он успел написать своему кузену Чарльзу. Он говорил ему, что, если он отдает себя Гарриэт, это совсем не из любви к ней, а из рыцарского чувства самоотвержения. При виде Гарриэт он был поражен ее изменившимся лицом. Он приписал это ее страданиям из-за семейных огорчений. Но она призналась, что это было не так, что она любит его и боится, что он не ответит на ее любовь взаимностью. Они расстались, и Шелли обещал, что, если она призовет его из деревни, он немедленно явится и соединит ее судьбу со своей. Через неделю она позвала его. Тотчас были сделаны приготовления к бегству, в почтовой карете, отправлявшейся на Север. И 28 августа 1811 года Шелли и Гарриэт Вестбрук, имея девятнадцать и шестнадцать лет от роду, соединили свои руки, как муж и жена, в Эдинбурге, по обряду, требуемому шотландским законом. Потребовалось некоторое насилие над принципами ученика Вильяма Годвина, чтобы подчиниться законной форме брака. Но, ради положения Гарриэт перед лицом света, он согласился на то, что он считал дурным. Он объяснил ей, что он, со своей стороны, не считает этот договор связующим, если когда-нибудь в будущем их брак окажется для них источником горя, а не счастья. И в этом он следовал заветам своего учителя-философа.

      На самом же деле в это время Шелли неизмеримо больше, чем Гарриэт, был увлечен одной школьной учительницей в Суссексе, мисс Хитченер, которую он идеализировал, как Эгерию или Цитну. Эта очень заурядная особа превратилась в его юном воображении в прообраз всего, что есть наиболее возвышенного в женственности. Но это было чувство поклонения и восторга, а не чувство любви, могущее снизойти до обыденности брака. "Осуждай меня, если хочешь, самый дорогой друг мой, - писал он ей, оправдываясь в своем браке, - ибо ты все же самая дорогая для меня; но имей сострадание даже и к этой ошибке, если ты осудишь меня". Ближайшее знакомство с мисс Хитченер, годом позже, привело - как это часто бывало у Шелли - к идеализации в противоположную сторону. Эта почтенная особа принимает образ демона себялюбия и гнусной страсти; она все еще ангел, но ангел дьявольской породы.

      Отец Шелли, до его свадьбы, назначил ему двести фунтов в год. Но теперь он счел нужным проучить безрассудного мальчишку и прекратил высылку денег. В конце концов, деньги были снова возвращены ему, и вместе с двумя стами фунтов, что давал также м-р Вестбрук, юная чета могла не опасаться нужды.

      Из Эдинбурга они поехали в Йорк, где попали под надзор злого гения их супружеской жизни, старшей сестры, Элизы Вестбрук, и где дурное поведение Хогга вызвало временный разрыв между ним и Шелли. Из Йорка они переехали в Кесвик. Отчасти их влекло туда потому, что там жил Соути, к поэзии которого Шелли относился в то время восторженно. Соути принял молодую чету с особенной приветливостью. Но на Шелли он произвел впечатление угасшей силы, увядшей ветви, потому что он мало интересовался метафизическими утонченностями и утратил свою прежнюю веру в революционные отвлеченности. Более родственное влияние имел на него Вильям Годвин, с которым Шелли вступил в переписку, в Кесвике; он обнажал свою душу перед Годвином, как перед философом-исповедником, внимал благоговейно его советам и надеялся на счастье более тесного сближения с этим последним и величайшим из мудрецов.

      Шелли желал сейчас же перевести свои идеи в действия, он искал кругом поле битвы, где он мог бы сразиться за свободу, и ему показалось, что он нашел его в Ирландии. Он приготовил Обращение к ирландскому народу, состоявшее, как он говорит, "из благих и веротерпимых выводов философии, изложенных самым простым языком". Он хотел говорить за освобождение католицизма, за возобновление унии. Он хотел ввести в Ирландии систему собраний для обсуждения социальных, политических и моральных вопросов. Он хотел внедрять правила добродетели и милосердия. С этими целями он поехал в Дублин, роздал там пару памфлетов, говорил на публичном митинге, где произносил речь О'Коннель, обедал с Керрэном, - но не почувствовал ни малейшей любви к своему хозяину. Он убедился в том, что положение ирландской политики и партий было далеко не так просто, как он это представлял себе. И, уступая советам Годвина и своему собственному сознанию неудачи, он покинул Ирландию, сделав очень мало для той цели, к которой он стремился.

      Из Дублина Шелли, с Гарриэт и неизбежной Элизой Вестбрук, уехал в Уэльс и, после краткого пребывания среди лесов, ручьев и гор в Нантвилльте, отбыл на берега Северного Девона и поселился, в июне 1812 года, в коттедже в Линмаусзе, бывшем тогда уединенной рыбачьей деревушкой.

      Эти июльские и августовские дни были счастливым временем в жизни Шелли. Его привязанность к молодой жене перешла в искреннюю любовь; он имел сношения с бессмертным Годвином; его лучезарное божество, мисс Хитченер, навещала их коттедж и не успела еще превратиться в нестерпимое огорчение; ум его был деятельно занят прозаическим сочинением, ратовавшим за свободу слова - Письмо к Лорду Элленборо, - и несколькими обширными стихотворными замыслами. Главное из этих произведений, Царица Маб, достаточно ясно отражает дух автора в тот период, его убеждения, его надежды, его грезы, его взгляды на прошедшее, его стремления к будущему.

      Я уже говорил в другом месте, что это есть "род синтеза, гармонирующего с политическим и социальным пылом, владевшим Шелли во время его путешествия по Ирландии, со всей его мудростью, и безумием, и восторгом воображения, пробудившегося среди величия и прелести Уэльсских холмов, и скал, и волн Девона". Это памфлет в стихах, но в основе, под декламаторскими пророчествами, лежит красота поэзии. Художественные эффекты здесь более театральны, чем фантастичны, в высоком значении этого слова. Мысль часто незрела. Произведение это страдает моральной узостью, отчасти исходящей из учения Годвина, - из предположения, что зло существует более в человеческих учреждениях, чем в человеческом характере. Его обзор прошлого истории общества поверхностен и односторонен; его надежды на будущее большею частью фантастичны. Но все же эта поэма, занимающая середину между юношескими произведениями Шелли и творениями его зрелых лет, имеет значение, благодаря глубокой любви к человечеству и мощи воображения, развивающего идею вселенной: единство природы, всеобщность закона, громадный и непрестанный поток Бытия, вечно подверженный процессу совершенствования и развития. В некоторых местах автор перестает быть доктринером и риториком, и встает поэт, могущий равно изъяснять явления внешней природы и томления человеческого сердца. "Дрянной вздор, - говорит сам Шелли о Царице Маб, когда в 1821 году вышло издание ее, без его разрешения. Но время, третейский судья, решило, что эта поэма составляет важную часть его вклада в нашу литературу. Царица Маб была закончена в феврале 1813 года и напечатана в том же году, для частного распространения.

      Пребыванию Шелли в Линмаусзе наступил безвременный конец. Он забавлялся - с серьезным видом - бросанием в Бристольский канал ящиков и бутылок, куда он вкладывал по экземпляру написанного им летучего листка Декларация прав или своей поэмы Прогулка дьявола. Он поручал ветрам и волнам пустить их в обращение. 19 августа было обнаружено, что его слуга, ирландец, разбрасывает около Барнстепля экземпляры Декларации, статьи против правительства и общества, изданной по образцу документов Французской революции. Ирландец был арестован, уличен и приговорен к шести месяцам тюремного заключения. Его хозяин, сделав все возможное, чтобы облегчить Дэну его пребывание в тюрьме, поспешно оставил линмаусзский коттедж и нашел себе пристанище в маленьком городке Тремадоке, в графстве Карнарвонском. Здесь одно время Шелли очень увлекался судьбой большого сооружения - насыпи, возводимой с целью отвоевать у моря полосу земли. Он пытался собрать капиталы для продолжения этого предприятия, принял в нем участие сам, в размерах больших, чем позволяли его средства, ездил в Лондон хлопотать о дальнейшей подписке. В Лондоне, в октябре 1812 года, он впервые встретился лицом к лицу с Годвином, и впечатление, с обеих сторон, было благоприятное. Он возобновил свою дружбу с Хоггом; порвал окончательно с обожаемой некогда, а ныне ненавистной мисс Хитченер и присоединил к кругу своих знакомых привлекательное семейство м-ра Ньютона, ревностное вегетарианство которого располагало к нему Шелли. В течение зимы, проведенной им в Уэльсе, он щедро заботился о бедных. Он изучал французских просветительных философов; по совету Годвина он старался приобрести действительные познания в истории; он увеличил количество своих рукописных поэм и изготовил к печати целый ряд избранных мест из Библии, выбранных с целью установить чистую нравственность, не загроможденную тем, что Шелли именовал библейской мифологией. В ночь на 26 февраля 1813 года в уединенный дом Тэнирольта, где жил Шелли, забрался какой-то злоумышленник, с целью грабежа. Встревоженный шумом, Шелли вышел, с пистолетами в руках из своей спальни. Раздались выстрелы, и произошла схватка, окончившаяся бегством грабителя. Были попытки подорвать веру в это приключение. Хотя нет достаточных оснований, чтобы не верить ему, но, быть может, следует признать, что переутомленные нервы Шелли разыгрались после этого нападения и что покушение убить его в ту же ночь, о котором он говорил потом, было обманом его воображения.

      Во второе свое путешествие в Ирландию Шелли проехал на юг до Килларнэ и Корка. В апреле он уже был опять в Лондоне, где, в июне 1813 года, у него родился первый его ребенок, дочь, которой дали имя Ианте. "Он чрезвычайно любил своего ребенка, - говорит Пикок, - и подолгу мог расхаживать взад и вперед по комнате с ребенком на руках, напевая ему монотонную мелодию своего собственного изобретения".

      Как только Гарриэт поправилась, она и муж ее поехали в Брэкнель, в Беркшире. Их притягивало туда присутствие мистрис Бойнвилль, свояченицы вегетарианца Ньютона, и ее замужней дочери, Корнелии Тернер. Эти новые друзья их были образованные, утонченные, восторженные люди, быть может, немного сентиментальные. Вместе с Корнелией, бывшей ему товарищем по учению, Шелли подвинулся вперед в изучении Ариосто, Тассо и Петрарки. Это время могло бы быть очень счастливым, если бы денежные дела не тревожили Шелли. Но долги накоплялись, и он принужден был занимать деньги за громадные проценты, под будущее свое наследство. В октябре он оставил Брэкнель и проехал к Северу, на английские озера, а оттуда в Эдинбург. Но он недолго пробыл в Шотландии. Раньше, чем кончился год, он поселился в меблированной квартире в Виндзоре, среди тех мест, которые он посещал школьником, и неподалеку от Брекнеля, где еще жили Бойнвилли. Некоторое время он был занят диалогом, изданным в 1814 году под заглавием Опровержение деизма, где он доказывает, что не может быть середины между христианством и атеизмом.

      Для того чтобы доставать деньги, необходимо было поставить вне всяких сомнений законность сына и наследника, могущего родиться у Шелли. Вероятно, поднимались уже вопросы о законной силе шотландского брака. И поэтому 24 марта 1814 года Шелли повторил обряд венчания с Гарриэт, согласно правилам англиканской церкви. Но еще до этого события семейное счастье их было жестоко омрачено. Если когда-нибудь существовала между Шелли и его молодой женой какая-нибудь духовная или умственная связь, она порвалась теперь. Жена его стремилась к более светской жизни, которую он не переносил. Ее траты на наряды, серебро и обстановку все глубже погружали его в долги, они становились уже бедствием и унижением. Присутствие Элизы Вестбрук в семье сделалось невыносимым; а между тем Элиза Вестбрук была всегда налицо. Шелли желал, чтобы Гарриэт кормила сама своего ребенка; а Гарриэт настаивала на том, чтобы взять кормилицу. Наконец старшая сестра удалилась; но Гарриэт, после ее отъезда, усвоила себе холодное и резкое обращение, как человек несправедливо пострадавший. Шелли искал себе некоторое подобие утешения в дружбе с мистрис Бойнвиль и мистрис Тернер. В мае он умолял о примирении, но тщетно. Гарриэт оставила его дом и переехала на житье в Басз, а муж ее переселился в Лондон.

      Со свойственной ему щедростью он помогал в то время Годвину, которому до крайности нужна была в то время большая сумма денег. В мае или июне Шелли впервые остановил свой взгляд на Мэри, дочери Годвина и Мэри Вульстонкрафт. Она только что возвратилась из поездки в Шотландию. Это была девушка лет семнадцати, с золотистыми волосами, с бледным чистым лицом, высоким лбом и серьезными карими глазами. У нее был сильный ум, большое нравственное мужество и твердая воля в соединении с чуткостью и жаром души. Вторая мистрис Годвин сделала несчастной домашнюю обстановку для Мэри. Ее и Шелли влекло друг к другу чувство, сначала казавшееся им дружбой, но вскоре они увидели, что это была любовь. В то же самое время - если только можно верить словам дочери мистрис Годвин, Клэр Клэрмонт, - Шелли не только убедился в том, что Гарриэт перестала любить его, но, как он утверждал, он знал наверное, что она изменила ему и вступила в связь с одним ирландским офицером, Райэном. Не доказано, чтобы у Шелли были улики, достаточные для такого обвинения; сама же Гарриэт уверяла в своей верности. Ее уверения поддерживают Торнтон Гент, Хукхэм, Хогг и другие. Но в 1817 году Годвин говорил, что он знает из достоверного источника, не имеющего никакого отношения к Шелли, что Гарриэт была неверна своему мужу еще до того, как они разошлись.

      Мы можем вполне допустить, что Шелли мог уверить себя самого в том, чего на самом деле не было. Он написал Гарриэт, прося ее приехать в Лондон. По прибытии ее (14 июля) он сказал ей, что не считает ее больше своей женой, что сердце его отдано Мэри Годвин, но что он будет продолжать, по мере возможности, заботиться о ней. Потрясение и волнение, причиненные этим заявлением Шелли, вызвали болезнь Гарриэт, во все время которой Элиза Вестбрук находилась безотлучно при ней. Шелли умолял больную вернуться к жизни и здоровью. Но его решение расстаться с ней осталось непоколебимым. Сделав некоторые распоряжения касательно материального благосостояния Гарриэт, он приготовился, без ведома Годвина и его жены, бежать с Мэри. И утром 28 июля 1814 года беглецы были на пути к Франции. Они убедили Клэр Клэрмонт, дочь жены Годвина от ее первого брака, сопутствовать им. Опоэтизированный рассказ о днях страдания Шелли с Гарриэт находится, вероятно, в исповеди заключенного в сумасшедшем доме - в Юлиане и Маддало. Более ясное изложение причин их разрыва, с изменением имен, есть в повести мистрис Шелли Лодор.

      Переправившись из Дувра в Кале в открытой лодке, беглецы направились в Париж. Там они достали денег и пустились в путь, в Швейцарию, Шелли пешком, а Мэри и Клэр на муле. Из Труа Шелли написал Гарриэт письмо, которое было бы прямо непостижимо, если бы оно исходило от кого-нибудь иного, кроме Шелли. Он выражал в нем надежду, что она последует за ними и поселится в непосредственной близости от них, и он будет заботиться о ней. По прибытии в Бруннен, на Люцернском озере, они наняли себе комнаты; но, предвидя затруднения для получения денег на таком далеком расстоянии от Англии, они быстро повернули обратно, спустились по Рейну до Кельна и после шестинедельного отсутствия появились в Лондоне, в половине октября.