Я видел Бальмонта в последний раз ровно год тому назад, когда, покинув советскую Россию, он проезжал через наш Ревель и задержался тут в ожидании дальнейших виз.
Большой перерыв был перед этим в наших встречах - и я невольно сравнивал того Бальмонта, которого знавал прежде, с тем, которого видел перед собою теперь.
Печать тягостной измученности лежала на его лице, и весь он казался еще во власти темных и скорбных переживаний, уже покинутых в стране бесправья и зла, но сполна еще не избытых им.
И здесь, где все мы, несмотря на близость роковой границы, привыкли дышать свободно и говорить, не боясь, все, что думаем, он чувствовал себя, по-видимому, далеко не спокойно.
Боязливая тревога сказывалась в его речах и движениях: словно не верилось ему, что он - уже на воле, а то, что осталось за его спиною, отошло для него в область неповторимых кошмаров...
Теперь он - в Париже, и ожесточенные обличения стали складываться вокруг его имени. Наемные перья советских официозов и полу официозов не перестают клеймить его, как лукавого обманщика.
Говорят, что он ценою лжи добился для себя свободы. Ставят ему в вину, что он употребил во зло доверие советской власти, великодушно отпустившей его на Запад, - для изучения революционного творчества народных масс.
А вероломный Бальмонт не думает -- ни выполнять заданный ему в совдепии урок, ни возвращаться из милостиво разрешенной ему командировки.
С достоинством и спокойно отвечал Бальмонт на все эти упреки. Но в них стоит вдуматься, чтобы лишний раз прочувствовать прелесть советской этики - чисто каннибальского пошиба.
Поэт Бальмонт, все существо которого протестует против советовластия, разорившего его родину и каждый день убивающего ее мощный, творческий дух в малейших его проявлениях, обязан свято держать свое слово, данное насильникам-комиссарам и чрезвычайкам.
Но эти же принципы нравственного поведения отнюдь не являются руководящими для советской власти и ее агентов.
Убивать парламентеров, расстреливать из пулеметов беззащитных женщин и детей, казнить голодною смертью десятки тысяч ни в чем не повинных людей, - все это, конечно, по мнению "товарищей-большевиков", - ничто в сравнении с нарушением обещания Бальмонта вернуться в коммунистический эдем Ленина, Бухарина и Троцкого.
Жутко становится при мысли об одной возможности высказывать подобные суждения.
Вопрос о нравственном праве в связи с уходом Бальмонта из советской России под предлогом литературной командировки представляется для меня в совершенно иной плоскости, нежели для коммунистических его обвинителей.
Я спрашиваю: имел ли Бальмонт право не использовать представившейся ему возможности уйти без оглядки заграницу.
И на это я сам себе отвечаю: нет, он не имел на это права.
Для заурядного человека уход из советской России равносилен перемене звериных условий существования на человеческие - и только.
Для Бальмонта - царя современных русских поэтов -- переселение на Запад открывало возможность дальнейшего творчества во славу русской литературы, на радость тем, кто не утратил способности стремиться душою навстречу солнечным лучам его вдохновенной поэзии.
Каждый из нас принадлежит самому себе, Бальмонт - себе, но еще в большей степени своей несчастной родине, и нити, связующие ее с вещим духом гениального поэта, не утратятся никогда...
Не сам ли он сказал:
Но за чертой мечты - мой помысел единый
Ведет мой дух назад, к моим родным полям.
И сколько бы пространств, какая бы стихия
Ни развернула мне, в огне или в воде, -
Плывя, я возглашу единый клич: "Россия!"
Горя, я пропою: "Люблю тебя - везде!"
Маленькая книжечка, присланная заказной бандеролью из Парижа, пробудила во мне отрывочные мысли о Бальмонте, который за последние месяцы снова выпрямляется во весь свой исполинский рост.
Этот миниатюрный сборник, изданный парижской фирмой И. Поволоцкого, называется "Светлый час". {Бальмонт К. Светлый час. Избранные стихи. Париж, 1921.} Он - как бы хрестоматия из произведений Бальмонта, составленная заботливой рукой самого поэта.
Такие сборники издавались им и в прежнее время. Особенным распространением пользовалась книжка "Звенья", заключавшая в себя лучшие произведения Бальмонта, начиная с первых шагов его в литературной деятельности до 1914 года. (Имеется в виду составленный Бальмонтом сборник собственных избранных стихов "Звенья. Избранные стихи. 1890-1912" (М., 1913).)
Помнится, при ревельской встрече я спросил поэта о судьбе этого издания.
"Оно разошлось давным-давно, и его более нет в продаже", - сказал Бальмонт и на мое пожелание повторить его ответил, что теперь не думает делать это.
Однако потребность в настольной книге избранных стихотворений Бальмонта, по-видимому, была настолько велика, что поэту пришлось уступить.
И вновь проходят перед нами сверкающей вереницей вдохновенные переживания, с которыми мы, русские читатели, так сроднились, что они стали уже собственными нашими.
Поэт, постигший и чарующую прелесть родного языка ("Я - изысканность русской медлительной речи..."), и грустное обаянье далекой родины ("Есть в русской природе усталая нежность..."), снова говорит с нами.
И какою созвучною печалью откликается сердце на его проникновенные стихи о покинутой нами "стране, которая молчит":
Страна, которая молчит, вся в белом-белом,
Как новобрачная, одетая в покров,
Что будет тронут им, любующимся, смелым,
Несущим солнечность горячих лепестков.
Страна, которая всех дольше знает зиму
И гулкую тюрьму сцепляющего льда,
Где нет конца огням и тающему дыму,
Где долгий разговор ведет с звездой звезда.
Страна, которая за празднествами мая,
Чуть лето глянет ей, спешит сказать: "Я сплю", -
Страна великая, несчастная, родная,
Которую, как мать, жалею и люблю.
Станицкий
|
