 Любовь дразнила Лермонтова своим неизменно повторяющимся и каждый раз исчезающим подобием счастья. Он любил мстить женщинам за это постоянное раздражение.
Едва ли не отсюда произошло его злобное донжуанство, холодное кокетство с женщинами, вызвавшее столько нареканий на его память. Печорин сам презирает в
себе эту недостойную игру с женщинами, но сознается, что никак не может от нее отстать: "Я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью
поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания, - и никогда не мог насытиться".
..."Некстати было бы мне говорить о них с такою злостью, - мне, который, кроме их, на свете ничего не любил, - мне, который всегда готов был им жертвовать
спокойствием, честолюбием, жизнию... Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь
которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них, есть следствие - "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет""... "Первое
страдание дает понятие о удовольствии мучить другого"... "Я был готов любить весь мир - меня никто не понял; и я выучился ненавидеть". Эти признания поэта
подтверждают нашу характеристику. В самом заглавии романа - "Герой нашего времени" - слышится невольная ирония поэта, будто он хотел сказать: вот какой
"герой" только и может нравиться женщинам! Многих своих критиков Лермонтов
поймал на удочку названием своего романа, и в особенности - предисловием ко второму изданию, где, открещиваясь от своего сходства с Печориным, поэт
высказал, будто характер Печорина "составлен из пороков всего нашего поколения" и что автору "было весело рисовать современного человека, каким он его
понимает и какого, к его и к вашему несчастью, слишком часто встречал". После этого начали искать в Печорине признаков "типа", видели в нем обобщение. Но
типа Печорина никогда не существовало. На Печорине, конечно, есть внешняя печать времени, модная одежда эпохи: его дендизм, пристрастие к породе и
аристократизму, бретерство, фатовство, позирование а-ля Байрон
своею холодною гордостью, его практика в любовных приключениях по рецепту: "чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей". Но все это - замашки,
а не сущность его натуры. Разочарованность, которою светские львы того времени щеголяли, гораздо более выдержана в Онегине. Онегин, например, как вполне
пропитанный благородным сплином, ругает луну, а роща, холм и поле, уже на третий день пребывания в деревне, наводят на него сон. Печорин же всегда наедине
с природой остается поэтом и, отправляясь на дуэль, готовый умереть, он жадно, как ребенок, любуется каждой росинкой на листах виноградников. Онегин почти
нигде не изменяет благовоспитанному равновесию чувств (только в последней главе, из тщеславного каприза, под влиянием препятствий, он воспламеняется к
Татьяне). Печорин же на каждом шагу бывает готов кинуться, от полноты чувства, на шею или к ногам тех, кого он затем безжалостно терзает, - и у него
"царствует в душе какой-то холод тайный, когда огонь кипит в крови". Он полон роковых противоречий, терзавших самого Лермонтова, у которого во всей поэзии
нежность отзывается злобой, а злоба - нежностью. Напрасно поэт старается оправдать себя тем, будто таких темпераментов было много и в Печорине он изобразил
человека своего времени. Нет! таких ярких, разительных, привлекательных в самой своей ходульности и порочности людей, как Печорин, - мы не знаем. Дело в
том, что поэт недолюбливал себя как Михаила Юрьевича Лермонтова, т. е. задорного, весьма тяжелого для жизни гвардейца, - и он готов был свалить все свои
непривлекательные свойства на эпоху; но в нем был и другой человек. Об этом дуализме Печорин говорит Вернеру перед своей дуэлью: "Во мне два человека: один
живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром, а второй... второй?" - Печорин
прерывает себя: "Посмотрите, доктор: это, кажется, наши противники". - Вот этот-то второй, бессмертный, сидевший в Печорине, и был поэт Лермонтов, и ни в
ком другом из людей той эпохи этого великого человека не сидело. Только этот один мог сказать о себе от имени Печорина: "Зачем я жил? Для какой цели я
родился?.. А, верно, она существовала и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные..." У нас любили загадывать:
что бы могло выйти из необъятных сил, скрытых в Лермонтове, при иных, более благоприятных для него, обстоятельствах? При этом выводили на справку его
бесшабашную жизнь и укоряли великосветское общество. Пора бы бросить это гаданье. Из Лермонтова вышел один из великих поэтов мира: какой еще более высокой
роли, какой еще более могучей деятельности от него требуют?!..
С. А. Андреевский
|
